Вячеслав Шишков - Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]
Женщина грузно шлепнулась на кресло и вытерла рукавом салопа потное свое лицо.
— А с кем же ты чай-то пила? Две чашки-то зачем?.. А табачищем-то как разит. Дым как на пожаре. Неужто куришь?
— Курю, — сказала вдова, и уши ее покраснели. — После покойника осьмушечка осталась… С горя.
— Фу-фу… Да. Посетил господь. С чего это он? Вот те и Петр Иваныч!.. Царство ему небесное… Э-эх!.. Ну-ка, налей чайку.
— Извиняюсь, — растерянно и не без раздражения начала вдова. Зубы ее выбивали дробь. — Извиняюсь, Ульяна Сидоровна… Я вас никак не могу угостить чаем… Пожалуйте в другой раз, Ульяна Сидоровна.
— Почему это не можешь? — гостья сдернула мокрый чепец, бросила его на стол, и заплывшие жиром красненькие, безбровые глазки ее засверкали.
— Я сейчас спать лягу, Ульяна Сидоровна… Я должна завтра чем свет встать, чтоб к заутрени на кладбище попасть, Ульяна Сидоровна, на панихидку…
— Чудесно, — перебила гостья, — я у тебя ночую. И я с тобой на панихидку пойду.
Хозяйка вся затряслась от злобы. Подбородок ее подался вперед.
— Нет, нет, это невозможно, Ульяна Сидоровна!
— Я пятьдесят пять лет Ульяна Сидоровна! Ошалела, что ли, ты… Как это невозможно? — и стала цедить из чайника в чашку. — Я вот на кушетке и прикорну… Не бойся, не объем, у меня кой-что захвачено… Ой, и пить захотелось, прямо душа горит.
Гостья, кряхтя, нагнулась под стол, вытащила из чемоданчика мочалку с мылом, потом грязное белье, бутылку самогонки, два яйца, завернутую в тряпицу селедку и краюху хлеба.
— Эх, хорошо бы еще луковку.
А в это время покойник прогрыз в мешке дыру и жадно прильнул к ней волосатым, как овчинная рукавица, ухом.
— Погиб… погиб…
Но заскрипел люк, опрокинулся вниз сноп света и перед покойником кто-то задышал.
— Петруша…
Из дыры на мгновенье блеснул колючий глаз, на смену ему подъехал рот.
— Кто? Облава? — прошипел рот и тотчас же уступил место уху.
Раздался чей-то голос и скрип ступеней.
Ухо, глаз, рот упали вниз, покойник весь съежился, вминаясь в угол, и перестал дышать.
— И куда вы лезете?! Куда лезете!.. — раздраженно бросала хозяйка. Но покойник не мог разобрать слов. — Не сидится вверху-то вам!..
Все смолкло.
Ухо, потом глаз подъехали к дыре: тишина и темень.
Петр Иваныч облегченно передохнул, перекрестился: «Кажись, ушли», — и его забила такая сильная дрожь, что мешок подскакивал и мотался во все стороны.
Прошел битый час. Что за оказия, почему не приходит жена, уже не арестовали ль ее? Петр Иваныч вылез из мешка и, расшарашив во тьме руки, тыкался в покрытые плесенью углы.
Он взобрался на лесенку и приник глазом к светлой щели люка. В поле зрения заблестел самовар, чашки, чьи-то толстые красные руки. Ба! Да ведь это бабка Ульяна. И самогонка. Разве войти да покаяться? А вдруг облава, и ежели при бабке сесть в мешок, обязательно выдаст. Нет, надо ждать.
— Пей, — говорит старуха, придвинув чашку хозяйке.
— Не много ли будет, — отвечает та хмельным голосом, — с непривычки-то. Уж очень крепок самогон-то…
— За упокой души… Хоть и не стоит он того… Ну, превечный ему покой, — говорит старуха и пьет.
Петр Иваныч сплюнул и прошипел:
— Чтоб те самой сдохнуть без покаяния!
— А ты не хнычь, — говорит старуха. — Слава богу, что и помер-то. Пьяница, царство ему небесное, был…
— Нет, извиняюсь, он хороший, — возражает вдова и пьет.
— Хороший? Первый поножовщик был покойничек… Первый пьяница. Все певчие пьяницы. Я сызмальства знаю его. Подзаборник, кабацкая затычка, не тем будь помянут…
Петр Иваныч стиснул зубы и сжал кулак.
«Ну и чертова старушка!» — подумал он. Глаза его горели ненавистью, душа горела жаждой выпить. Взор его был зорок и хищен, как у ястреба.
— Он мне, каторжная душа, семь с полтиной золотом остался должен. Ха, тоже муженек!.. Уж раз подох, превечный спокой его головушке, то скажу тебе, сирота. Как-то говорит мне пьяненький: «Ох, говорит, Ульяна Сидоровна! Жена, говорит, мне наскучила, подыщи ты мне вальяжную даму из купеческого или епархиального сословия».
Петр Иваныч ударился теменем в крышку люка и проскорготал:
«Ну, только бы революция окончилась, я тебя, дьявольскую старушку, изувечу».
Хозяйка прижала к глазам платок и горько заплакала. Старуха потянулась к бутылке.
«Ах, выжрет все», — с жадностью подумал усопший. Но старуха, налив две чашки, отставила порожнюю бутылку и вытащила из чемодана другую.
— Давайте скорей ложиться спать, — сквозь слезы сказала хозяйка.
Петр Иваныч замерз, запрокинутая голова его кружилась, затекла спина. И ужасно хотелось выпить самогону. Ну, положеньице! Черт его сунул умереть! Сидя на ступеньке под самым потолком, он засунул руки в рукава, клюнул раз-другой носом, задремал.
А когда открыл глаза, было тихо. Покойник приподнял крышку люка. Тишина, горит лампадка. Он просунул в комнату свою рыжую встрепанную голову и осторожно закорючил ногу, чтоб выбраться наверх.
Но вдруг душераздирающий визг хлестнул его колом. С хриплым лаем, визгом, криком мимо него толстобоко протряслась старуха.
И все сорвалось с мест и понеслось: стол, самовар, окошки…
Старуха мчалась среди лунной ночи вскачь, за ней — мертвец. Старуха ухнула, упала. С маху на нее упал мертвец.
— Ульяна Сидоровна! Душечка!.. Это я — Тарелкин… Самогону, дайте самогону!..
Старуха рявкнула и заорала, и с нею заорал весь свет. Покойник ткнул кулаком в пьяную старушью пасть.
— Ульяна Сидоровна!.. Ангел… — и сгреб старуху за глотку.
Старуха вскинула к небу толстые ноги, вытянулась вся и захрипела.
«Бежать… Скорей…».
Мертвец метнулся и — по воздуху, как птица. И вслед свистки, ругань, крики:
— Держи, держи!..
Все опрокинулось и завертелось: капуста, гряды, глазастый месяц, орущая толпа людей — и красный конь пронесся с хохотом.
Петр Иваныч в сенцах. Схватил тяжелый топор-колун и притаился: пропадать так пропадать.
И первому — раз по голове, другому — раз… Свалили, вяжут.
— Ребята, к стене его!
— Как, без суда?
— Без суда… Он мертвый…
Морды, морды, морды, тыща ружей в грудь.
— Пли!! — залп.
С треском обломилась гнилая ступенька, на которой кошмарно спал Петр Иваныч, он кувырнулся в пустой, из-под капусты, чан, враз проснулся и от страшного испуга по-настоящему мгновенно умер.
ХРЕНОВИНКА
Дядя Филимон вышел с Николаевского вокзала и сразу разинул рот: это кто же такой на коне-то взгромоздился?
— Эй, паренек хороший, — спросил он папиросника. — Кто же это будет? Генерал какой али товарищ?
— Александр Третий. Пугало.
— A-а, так-так… Действительно… — оказал мужик, снял с головы гречневик, поблестел лысиной, перекрестился и опять надел. — А у нас Карло Марков в городу в уездном. И борода такая же. Только пеший, так что по грудь. Тоже, говорят, правильной жизни был. А городок наш маленький, можно сказать бедный, дрянь. А не знаешь ли, паренек хороший, как мне Груньку отыскать, дочку? Фамиль моя Филимон Комар, из деревни Болотище. Край наш дикий, лесной, неудобный край.
— Надо улицу знать, дядя.
— Она не на улице, она на линии. Иди ты, пишет, тятенька, на линию и все считай. Восемь линий пройдешь, тут я не живу, а на девятой-то в аккурат и тово… В этом доме, пишет, булочная, крендель золотой висит. Тут, говорит, и ищи меня.
Филимон долго путался по городу, наконец разыскал квартиру и с черного хода вошел в кухню. Пусто. Рыжий кот, засунув голову в стеклянную банку, лакал молоко.
— Брысь! — крикнул Филимон, и, постояв немного, пошел по коридору, покашливая.
Отворил одну, другую, третью дверь — никого. В четвертую комнату дверь была открыта. Филимон заглянул туда и замер. В кресле сидела приятненькая барышня, она размахивала рукой, громко кричала в стену и смеялась. Больше в комнате никого не было. Вдруг барышня наморщила брови, дробно затопала ногами в пол и закричала еще громче:
— Кто? Я сумасшедшая? Ха-ха! Может быть. Ах, так? Ну, погодите… Я вам такое сделаю, что… А очень просто. Я сумасшедшая и есть… Что?.. — Она вдруг взвизгнула, захохотала и подпрыгнула в кресле.
У Филимона от страха ослабли поджилки.
— Бешеная! — сразу догадался он и, подхватив котомку, кривобоко по коридору марш.
А сзади стучали каблучки, и звонкий голос кричал:
— Кто это? Кто тут ходит?!
Филимон обернулся, ахнул, бросил котомку и кинулся по лестнице. Его схватили двое: в очках и без очков.
— Стой! Куда?.. Ты, дьявол, что бежишь?!
А сверху скакала сумасшедшая:
— Держите его, держите!.. Вор!..
— Ой батюшки мои! — взмолился Филимон. Он пучил глаза и весь трясся. — Бешеная!.. У нас на деревне колдуны… Вот так же… Портят… Ой… Пусти! Не держи! Заест! — Он двинул по очкам одного, по уху другого, ноги у него подсеклись, и он покатился на сиденье по ступенькам вниз.
